Любить Виктора Ерофеева очень непросто. Все время приходится уточнять, делая кислое лицо.

Типа:

- А какой твой любимый современный русский писатель?

- Ерофеев. Виктор.

- А, Москва-Петушки, понимаю...

- Да нет же, другой Ерофеев, Виктор который! – вот тут-то выражение лица непременно кислеет.

- А, Виктор? Гм...

И это вовсе не значит, что я не люблю Венечку. Напротив, Москва-Петушки – это настоящая энциклопедия русской души второй половины 20 века. В приличном русскоязычном обществе нельзя не любить эту поэму. Но все же мой любимый современный русский писатель именно Виктор Ерофеев.

Сам Виктор Ерофеев так вспоминает свою первую встречу с легендарным Венечкой. Они случайно вместе сели в лифт, и им обоим надо было ехать до 14 этажа. Едут. Стоят. Напряженная тишина. Оба знают друг о друге. И тут в районе 7 этажа Венечка цедит сквозь зубы:

- Вам бы не мешало фамилию поменять.

***

Вообще-то писать о Викторе Ерофееве в контексте с Венечкой Ерофеевым скорее всего признак не только дурновкусия, но и непременно плохого воспитания. Но я ничего не могу с собой поделать, извиняя себя лишь тем, что я абсолютно не сравниваю ни их творчество, ни их самих. Тем более, что когда я шел на творческий вечер Виктора Ерофеева на только прошедшем масштабном одесском Литературном фестивале, мне невольно вспоминался рассказ «Два Ерофеева», где описывался одноименный вечер литературных чтений. Виктор Ерофеев читал свое программное произведение «Жизнь с идиотом», Венечка – главы из бессмертной «Москва-Петушки». Ерофеев там был хорош. Виктор разумеется. Да и «Жизнь с идиотом» действительно мощный рассказ, по которому впоследствии великий Шнитке поставил оперу. Что лишь доказывает очевидное, конечно же. Да еще и в придачу до этого уже был самиздатовский культовый журнал «Метрополь» - детище Виктора Ерофеева. Т.е. Виктор был уже хорошо знаменит в узких литературных кругах. Тем не менее, он прекрасно описал эту боль непонимания и даже скорее сознательного неприятия публикой любого его слова. И наоборот, когда вышел Венечка, после каждой его фразы, после каждого его слова зал разражался овациями. Читали вместе с ним. Зрители знали наизусть каждое слово поэмы. Это был концерт группы Роллинг Стоунз, не меньше.

***

«Поэты и писатели вообще не умеют читать собственные произведения. И Маяковский здесь выступает лишь в качестве того самого исключения, что подтверждает правило», - сказал мне однажды один умный человек. По-моему, это был мой отец. С тех пор я литературные чтения всегда воспринимаю сквозь эту догму. Так значительно легче, поверьте мне. И Виктор Ерофеев как никто другой невольно подтвердил этот тезис.

Ему, впрочем, и не надо уметь читать. Вот раньше была даже такая профессия – чтец. Чтецы специализировались на публичном чтении художественных произведений. Исчезнувшая профессия. Кино так и не затмило театр, у телевидения не получилось уничтожить кино, рок-музыка так ничего и не аннигилировала в джаз. Чтецам ничто не угрожало, но искусство это безвозвратно исчезло. Впрочем, аудиокниги – это наверное они есть, сборники чтецов? Впрочем, неважно. А важно то, что Ерофеев, конечно же, тоже не умеет прилюдно читать свои произведения. Ему это и не надо. Он их написал. Он и так гений. А читая, он сбивался. Порой он не попадал с акцентами, часто не знал, что делать с руками, стараясь ими продолжать эмоции своих героев. Наконец, я, бывало, не соглашался с его интонировкой. Я понимаю, что это звучит скорее как претензии к Мона Лизе, и тем не менее. Я несогласен. Все это должно читаться совершенно иначе. Впрочем, это личное. Кто знает? Быть может, автор отпускает своих персонажей в экзистенциальное плавание настолько, что случайный читатель знает о том или ином герое произведения или о его мотивациях значительно больше, чем сам писатель. Возможно, в этом-то и заключается истинное мастерство художника?

А читал Ерофеев какой-то свой свежий рассказ из последнего сборника. Собственно, ничего выдающегося. Это всего лишь еще один рассказ Виктора Ерофеева, несколько типичный даже. С другой стороны, именно вот подобными рассказами Ерофеев еще в 90-х создал некую совершенно иную литературную трактовку. Я вообще-то давно не читал ничего его свежего, хотя его сборники выходят с завидной регулярностью. Но конечно же тогда, в 90-х, я зачитывался им взахлеб. Я считаю, что его роман «Страшный суд» 1996 - это бриллиант современной русской литературы. На который в свое время никто не обратил внимания. Еще бы, как раз примерно тогда же Пелевин появился со своим Чапаевым. Легким таким чтивом, наполненным смыслами, несмыслами, дзеновской пустотой и элегантным постмодернизмом, с идеальным балансом наполнения всех ингредиентов, да еще и этой вашей эзотерикой приправлено. Да что тут говорить, я и сам-то быстро стал фанатом Пелевина. На его фоне «Страшный суд» выглядит просто чудовищным. И вопиюще нечитабельным. Т.е. насколько я понял до этого романа тогда, в середине 90-х, добирались только те, кому это действительно было надо. Это очень сложный по форме и структуре роман. Экспериментальный стиль повествования сначала тебя сбивает с толку. Насколько я помню, первые проблески понимания «да что же здесь происходит» наступают странице на 50-й.

А так как там текст насыщен и концентрирован донельзя, это где-то неделя внимательного кропотливого чтения. Неделя ничегонепонимания. Впрочем, вскоре ты ловишь ритм, и вот тогда приходит неземное филологическое наслаждение.

Весь роман - а это страниц 600 - написан вот так - через тире – исключительно словосочетаниями? Ерофеев таким образом как бы нащупал свою языковую интонировку вот этого вот джойсовского литературного приема, который так и назвали - поток сознания. С Ерофеевым, впрочем, все не так просто. Кажется, что его реальность создана и выдумана с какой-то целью - то ли напугать, то ли развлечь? Вот как у Кафки. Но потом вспоминаешь про еще одного великого певца человеческой мерзости - Сэмюэля Беккета - и понимаешь... Понимаешь, что Ерофеев настолько хорош и своеобразен, насколько могут быть только ведущие писатели своего времени.

***

Так или иначе, Виктор дочитал свой рассказ, и, не успев закрыть книгу, сразу же перешел к традиционным вопросам. Сделал он это так:

- А теперь у меня есть время ответить на пару-тройку ваших вопросов. Ну же? Неужели ни у кого нет вопросов? Ну пожалуйста, ну хоть один!

И обезоруживающе улыбнулся. Вот здесь-то я и увидел настоящего Ерофеева. Того самого, моего любимого автора. Не читающего свой рассказ, пусть даже и хороший, а просто человека, который написал знаковые для меня произведения. Он был удивительно прост и как-то даже беззащитен в этой своей породистой интеллигентности. Мягкий голос, мягкие черты лица, какое-то легкое уютное пузико, обтянутое домашним свитером, лицо все в морщинах, фирменный прищур чуть скрывает острый, но все равно добрый взгляд. В который уже раз себя поймал на недоумении: «Да как вот этот мягчайший во всех смыслах человек мог писать такие мрачные, чернушные тексты, наполненные экзистенциальной безысходностью?»

Нет, вопросы не посыпались, как из рога изобилия, но из зала все же скромно спросили о судьбе его брака с той женой, о которой шла речь в рассказе. И пока Ерофеев ловко отшучивался, микрофон взяла одесский культуролог Ута Кильтер. Ее вопрос звучал так:

- Ваш родной брат Андрей (известный русский искусствовед и куратор). Насколько вы влияли друг на друга в своем творческом пути?

Тут Ерофеев очень красиво замкнулся. Нет, он так и не ответил на вопрос. Я вообще заметил, что для него вопросы важны вовсе не для того, чтоб на них дать точный ответ. Они просто дают ему какой-то вектор размышлений, и Ерофеев пускается в какое-то исключительно личное плавание. Он начал вспоминать об их взаимоотношениях, о чем-то субъективном и тонком, давая понять, что все услышанное - это лишь какая-то одна, не самая важная грань восприятия.

Наконец, я тоже взял микрофон и задал третий, последний вопрос, глупый и ненужный. Да, мне до сих пор стыдно за это:

- Когда-то у вас были литературные чтения с Венечкой Ерофеевым. Вечер так и назывался – Два Ерофеева. Вы тогда читали «Жизнь с идиотом», самую важную вашу вещь на то время. Скажите, что бы вы прочитали сейчас, произойди этот вечер в наше время?

Как нетрудно заметить, это был вопрос все-таки не о его взаимоотношениях с Венечкой, а скорее о главном произведении Ерофеева с его личной точки зрения. Ерофеев, впрочем, снова проигнорировал саму суть вопроса. И слава богу. Его как-то отпустило в это время, и он просто стал рассказывать. О своих взаимоотношениях с Венечкой. И это было блестяще. Это был какой-то праздник устной речи. Когда он начал говорить не по тексту, не читать, а именно глаголить. Это было смешно, изящно и интересно. Он рассказал одну забавную историю, тут же за ней вторую. Все это было связано с путаницей фамилий. И буквально за те 5 минут, что длился его рассказ, он полностью погрузил слушателя в эту странную проблематику двух гениальных писателей-однофамильцев. А история его была снова очень литературной и определенно готовой от начала до конца для еще одного прекрасного рассказа. О двух Ерофеевых. И о том, как где-то в Голландии выпустили «Москва-Петушки», а на обложку поместили фото Виктора Ерофеева. С его биографией разумеется. Это было действительно очень смешно. Веселился весь зал. И заслуженные овации еще долго не стихали, пока Ерофеев раскланивался. А я поймал себя вот на чем: аплодисменты после его очередной истории о Венечке были значительно дольше, громче и теплее, чем непосредственно после чтения его свежего рассказа. Получается, что Венечка Ерофеев снова сделал Виктора?

***

И кстати, хотите верьте, хотите нет, но даже здесь я встретил человека, который пришел посмотреть на Венечку Ерофеева. И был очень удивлен, когда узнал, что это не тот, что это какой-то другой Ерофеев.

Фото: Андрей Рафаэль